Судебная экспертиза текста – это не подвиг - Консалтинговая фирма Колтунов и партнеры

Судебная экспертиза текста – это не подвиг

Доцент кафедры истории русского языка и сравнительного славянского языкознания ННГУ им. Н. И. Лобачевского, профессор Международной славянской академии, действительный член Гильдии лингвистов-экспертов по документационным и информационным спорам, кандидат филологических наук Елизавета Аркадьевна Колтунова – об исследовании текстов «Кровостока», языковом импорте и бабичках с жемачкой

(опубликовано в «Celedka. Ежемесячная газета о культурной жизни», № 10 (51) 2015)

Вы читаете курс о безопасности журналистского текста – расскажите в двух словах, о чём он? Это о том, как написать правду так, чтобы тебе за это ничего не было, или о том, как уколоть так, чтобы всё прошло гладко?

Мы занимаемся только лингвистической безопасностью, обсуждая варианты и пути разрешения языковых конфликтов. Значительное время уделяем такому феномену, как «язык вражды» в СМИ и межэтнические, межнациональные, межконфессиональные конфликты. Обсуждаем также особенности гражданских исков к СМИ, связанных с унижением чести и достоинства; анализируем лингвистические маркеры оскорбления и ряд других проблем, связанных с языковым наполнением публикаций. По большому счёту я хотела бы, чтобы любой журналист отличал критическую статью от пасквиля – в лингвоправовом аспекте, разумеется. А уж чем журналист будет руководствоваться в работе – это его собственный выбор.

Вы принимали участие в судебном разбирательстве, связанном с группой «Кровосток». Что Вы можете сказать об их текстах с точки зрения литературного языка, сюжета, ходов?

Я не литературовед, а лингвист, кроме того, судебный эксперт. В данном деле правоохранительные органы не интересовались ни сюжетом, ни литературными особенностями текстов, созданных в этой группе. Исследование проводилось по вопросам, связанным с пропагандой насилия и наркотиков. Кроме того, задачей специалистов было выявление разного рода призывов. Безусловно, исследование предполагало обращение к жанру и стилю этих спорных текстов. Нам с коллегами пришлось изучить музыкальное направление гангста-рэп, потому что именно это направление во многом и обусловило обращение группы «Кровосток» к теме секса, наркотиков и насилия. В целях нашего исследования важно было учесть, что рэп изначально зародился в бедных негритянских кварталах Америки как невзыскательное искусство для своих, для соседей, для родной улицы, то есть рэпер просто облекает в форму речитатива то, что видит вокруг себя. Думаю, что характеристика данного направления как «невзыскательное искусство» вполне может послужить ответом на Ваш вопрос о литературных достоинствах песен.

Хотелось бы услышать Ваше мнение не только как эксперта, но и как человека: что Вы о них думаете, впечатляют Вас их тексты или нет? Почему? Деструктивны ли они, на Ваш взгляд?

У меня двоякое отношение к этим текстам. С одной стороны, я понимаю, что, если наркотики и насилие реально присутствуют в нашей жизни, то замалчивание этих проблем и толерантное к ним отношение принесёт вред, но я также понимаю, что кровостоковские песни из разряда «крик-стон наркомана» или «плач насильника» скорее отвратят от насилия и наркомании, чем спровоцируют тягу к этому злу. Например, когда я читала «Москву – Петушки» Ерофеева, меня в некоторых сценах подташнивало, потому что всё было написано сверхреалистично – не спасал и философский подтекст произведения.

С другой стороны, как обычного человека, мать и бабушку меня эти тексты страшат и вгоняют в уныние, потому что хочется гармоничного, доброго мира вокруг. Видите, юношеский идеализм я так и не смогла изжить.

Что Вы в принципе думаете по поводу судебных разбирательств с искусством – «Кровосток», Петр Павленский, «Тангейзер» и пр. Считаете ли Вы запретительную реакцию нормальной? Что Вам еще попадалось интересного в этой сфере (если это, конечно, не судебная тайна)?

Честно говоря, я сразу стараюсь забыть то, что исследовала. Во-первых, ежемесячно приходится сталкиваться с достаточно большим объёмом работы, поэтому я научилась выключать эмоции – для меня существует только текст как объект лингвистического исследования. Во-вторых, я совсем не политик, эта сфера жизни интересует меня минимально – только чтобы не выглядеть совсем уж отсталой. Именно поэтому я никогда не надеваю на исследованные тексты «политического платья». В кругу спорных текстов встречались и произведения художественной литературы. Однако лингвист-эксперт и нужен для того, чтобы дать профессиональную оценку тому или иному тексту. Судебная экспертиза текста – это не подвиг, не эмоциональная вспышка. Это скучная и кропотливая работа. Надо понимать, что твои доводы не всегда влияют на ход судебного разбирательства, и относиться к этому взвешенно. Конечно, в работе эксперта не обходится и без запугиваний. У меня до сих пор почтовый ящик хранит следы листовки с угрозами. Дважды останавливали, когда я возвращалась с занятий вечернего отделения. Но… Кроме того, что я идеалист, я ещё и фаталист – ничего не могу с этим поделать.

Тексты, имеющие значительный общественный резонанс, мне приходилось анализировать. Например, весной мы с коллегами давали заключение, связанное с интервью режиссёра-постановщика «Тангейзера» Кулябина. В спокойной и корректной форме, не провоцируя ничьих негативных чувств агрессивным тоном разговора, Тимофей Александрович рассказывал о творческом замысле спектакля, отчасти пересказывая его сюжет, разъяснял смысл сцены с Иисусом Христом, вызвавшей гневные отклики у некоторых представителей РПЦ и общественности. С лингвистической точки зрения, предосудительных высказываний в адрес какой-либо социальной или религиозной группы в этом интервью обнаружено не было.

Вы также читаете курс истории русского литературного языка, а в какой момент заканчивается история и начинается современность? И как можно описать точку, в которой мы сейчас находимся?

С научной точки зрения, современный русский литературный язык сформировался к началу XIX века, то есть в это время завершился процесс формирования нашего национального литературного языка, начавшийся во второй половине XVII столетия. Однако для современных носителей литературного языка начало XIX века – глубокая история. Для большинства взрослых, живущих в России, современный русский литературный язык – это язык конца XX – начала XXI веков, периода значительных изменений в жизни нашего общества. И, естественно, языковые средства выражения приспосабливаются к новой эпохе. Они подвергаются переосмыслению, часто – переделке.

К сожалению, мы не созидаем новые слова и формы, основанные на национальных запасах. Набившие оскомину лозунги советского времени сменились набившими оскомину рекламными слоганами. Мы сменили ярлыки и думаем, что нежелательное ушло (ведём себя как страусы). Эйфория освобождения от осторожности в выборе выражений, рождённая в конце 80-х – начале 90-х годов прошлого века, привела к небрежности, неточности, грубости, инвективности и американизированности нашей речи. Меняемся мы – меняется и наш язык. 30 лет назад лингвисты связывали перестройку с возрождением нового, богатого, свободного от цензуры и клише русского языка. И многие «новые» явления в языке связывались с попыткой преодолеть «советский новояз». Но ошибочно думать, что с развалом СССР, появлением в нашей речи большого количества периферийных языковых средств и заимствований исчез и новояз. Послушайте современные новостные программы: что означают выражения «пользоваться административным ресурсом» или «нецелевое расходование бюджетных средств»? Русский язык для обозначения этих явлений располагает более точными словами – воровство и казнокрадство. Так за красивой оберткой скрывается реальное положение вещей. Всюду следы языкового импорта. «Дисконт» – почему не «скидка»? «Паркинг» – почему не «стоянка»? А open, closed, sale… Язык начинает стыдиться самого себя. Именно поэтому мы бизнес-центр называем русским словом RASSVET? А кафе русским именем SVETLANA?

Больше всего меня удручает, что русский импортирует, но не экспортирует идеи, образы, понятия. Мне кажется, что современный русский язык не наращивает (несмотря на то что входит в шестерку так называемых мировых языков), а постепенно утрачивает свой геополитический потенциал, уступая позиции в мировой логосфере другим языкам (английскому, испанскому, китайскому, арабскому). Я не устаю повторять, что в нашей большой стране единственной связующей нитью остаётся великий, могучий и свободный русский язык. Очень бы хотелось, чтобы мы от энергии потребления, которая пронизывает всю нашу жизнь, включая национальный язык, перешли к энергии созидания, в том числе и в языке.

Давно хотел спросить у человека, занимающегося диалектами, а какие слова (и особенности произношения) связаны с Нижним Новгородом? И чем это объясняется?

Первый курс, который мне доверили читать в университете, был «Русская диалектология». На севере нашей области «окают», причем оканье бывает очень закрытое, поэтому мы слышим утняла, утопри, угурцы. Мы часто «теряем» интервокальный звук «й»: хорОша девушка, работяща; студенты Умны были.

Два года назад вышел первый том «Диалектного словаря Нижегородской области», изданного нашим университетом. Заглянув туда, можно узнать, что апостолом в нашем регионе называют неженатого мужчину, а аккуратка – это вовсе не аккуратность, а осторожность. Также из словаря можно почерпнуть сведения о материальной культуре нижегородцев, например о том, что мы едим. В Лукояновском районе лепёшки из толчёного картофеля называли бабичками, а в других районах это же блюдо называется жемачка, дерун, колобушка, прижим и бардашник. Значительно богаче, чем в литературном языке, в диалектах представлена оценочная лексика. Например, для глагола устать в разных районах нашей области используется больше десяти синонимов: вымахать рученьки, затрусеть, разрушиться, упахтаться, ухламостаться, изморить кости, навихлять горб и др. Конечно, именно так жители нашей области, может быть, уже и не говорят, потому что некоторые слова были записаны 40, а то и 50 лет назад и уже могли исчезнуть из диалекта, но мы их зафиксировали и знаем, что они были, что язык их рождал. Это замечательный материал для изучения.

У Вас большой преподавательский опыт. Скажите, изменилось ли «качество» студентов-филологов? Изменились ли пути нахождения взаимопонимания преподавателя и аудитории? Общие референтные точки?

Я очень люблю своих студентов, поэтому мне трудно объективно и беспристрастно их оценивать. Дело в том, что и 30 лет назад студенческая аудитория не была однородной: выделялись «лингвистические звёзды», были умные, но ленивые студенты и были «трудные» дети, которым наши дисциплины давались с очень большим трудом. Сейчас многие студенты работают, времени на учёбу остаётся значительно меньше; кроме того, сократилось количество аудиторных часов практически по всем дисциплинам, поэтому мы стали меньше общаться «глаза в глаза». Однако с приходом интернет-технологий появились другие возможности для общения, которыми я с удовольствием пользуюсь.

Как Вы думаете, изменилась ли мотивация в получении филологического образования? И зачем сегодня люди идут на филфак?

Думаю, что в отношении филологического образования мотивация для его получения не меняется. Это всё же не юриспруденция и экономика: вчера они были востребованы, сегодня рынок перенасыщен юристами и экономистами. Филология в узком смысле слова – это, конечно, специальность, но мне кажется, что филолог – это образ жизни, любовь к слову во всех его проявлениях, всегда, без выходных и перерывов.

Произошли ли какие-то изменения в связи со сменой в 2009 году статуса университета на национально-исследовательский? Может быть, денег больше появилось или возможностей? Есть в этом какой-то профит для факультета и для Вас как для преподавателя?

На этот вопрос мне ответить проще простого. 26 июня 2015 года в университете вышло Распоряжение № 48, в котором предписано, что все интервью для СМИ по вопросам деятельности нашего университета необходимо согласовывать с проректором по связям с общественностью Н. В. Авралёвым. Я человек абсолютно законопослушный, однако ни времени, ни желания согласовывать моё мнение с кем-либо у меня нет. Поэтому этот Ваш вопрос останется без ответа.

Интервью брал Александр Курицын